Ряд станиц
Едем степями из Дядьковской. Выстрелов нет, тихо. Обоз приостановится, отдохнет, и снова едем рысью по мягкой дороге. Люди перебегают с подводы на подводу, рассказывают новости… “Корнилова здесь похоронили”.- “Где?” – “В степи, между Дядьковской и Медведовской. Хоронили тайно, всего пять человек было. Рыли могилу, говорят, пленные красноармейцы. И их расстреляли, чтобы никто не знал”. “А в Дядьковской опять раненых оставили. Около двухсот человек, говорят. И опять с доктором, сестрами”.- “За них заложников взяли с собой”.- “Для раненых не знаю, что лучше, – перебивает сестра,- ведь нет же бинтов совсем, йоду нет, ничего… Ну, легкие раны можно всякими платками перевязывать, а что вы будете делать с тяжелыми? И так уже газовая гангрена началась”.- “Это что за штука, сестра?” – “Ужасная… Она и была-то, кажется, только в средние века” . “А в Елизаветинской, мне фельдшер рассказывал, когда раненые узнали, что их бросили, один чуть доктора не убил. Фельдшер в последний момент оттуда уехал с двумя брошенными, так говорит: там такая паника была среди раненых…” “Здесь с ранеными матрос Баткин остался”.- “Не остался, собственно, а ему командование приказало в 24 часа покинуть “пределы армии”.-“За что это?” – “За левость, очевидно. Ведь его ненавидели гвардейцы. Он при Корнилове только и держался…” Едем. Все та же степь без конца, зеленая, зеленая… Три вооруженных казака ведут мимо обоза человек 20 заложников, вид у них оборванный, головы опущены. “А, комыссары!” – кричит кто-то с подводы. “Смотрите-ка, среди них поп!” – “Это не поп – это дьякон, кажется, из Георгие-Афипской. У него интересное дело. Он обвинил священника перед “товарищами” в контрреволюционности. Священника повесили, а его произвели в священники и одновременно он комиссаром каким-то был. Когда наши взяли станицу, его повесить хотели, а потом почему-то с собой взяли…” “А слыхали, что ген. Марков нашему начальнику отделения [62] сказал? Мы выезжаем из станицы, а он кричит: Нач. 3-го отделения! Почему у вас такое отделение большое? – Не могу знать, говорит.- Сколько раненых оставили в станице? – Тридцать, говорит.- Почему не сто тридцать! – кричит…” Уже вечереет… Знаем, что сегодня ночью должны переезжать жел. дорогу, но никто не знает: куда мы едем? Одни говорят – в Тиберду, другие – в Терскую область. Едем – куда пустят… Железную дорогу переехали, обманув большевиков. Они ждали нас в одном месте. Мы переехали в другом. Ген. Марков внезапно захватил переправу и с ж.-д. будки в присутствии сторожа, которому было приказано в случае появления кадетов дать знать, сам телефонировал комиссару: “Все спокойно, товарищи” . А потом сел на коня и приказал сторожу передать, что кадеты благополучно переехали жел. дорогу… Едем зелеными степями. Цветущими белыми станицами. Берегами стеклянной реки. В некоторых станицах – маленький отдых, и опять армия трогается в путь. Пеших – нет. Все на подводах. И раненые и строевые. Проехали Бекетовскую, Бейсугскую. В Ильинской отдыхаем в хате рослого, рыжего казака-конвойца. Живет он богато. Хата из нескольких комнат. Лучшая – зала – увешана портретами царской семьи, висит картина дела конвойцев под Лейпцигом, портрет командира – бар. Мейендорфа. Конвоец – монархист. Не нравится ему “все это новое”. “То ли дело раньше” ,- и казак сочно рассказывает про прежнее конвойское, казацкое житье. Из Ильинской переехали в Успенскую. Здесь хозяин-казак – бедный. Он гостеприимен, угощает, разговаривает, но никак не может понять, зачем мы пошли воевать… “А земля-то у вас есть?” – спрашивает он. “Есть… была”.- “Аа, ну понятно, свое добро всякому жаль” ,- наконец понимает казак. Жена его – иногородняя. Она готовит нам, тоже угощает, но смотрит на нас со страхом и все спрашивает: “А ничего не будет тем вот, кто из станицы убежал, когда вы пришли?!” “Не знаю, думаю – ничего, а чего же они убежали-то?” – “Да кто их знает, побоялись вас, ведь народ все говорил, что иногородних вешать будете…” Наконец она не выдержала и со слезами рассказала, что ее два брата – иногородние – бежали, что их комиссар смутил, а теперь сказывают, что бежавших ловят и расстреливают… В Успенской встречаем мы вербное воскресенье. В большой церкви – служба. Все – с вербами и свечами. Храм полон, больше раненых. Впереди, к алтарю – Деникин с белым Георгием на шее, Марков, Романовский, Филимонов, [63] Родзянко. В разговорах на паперти узнаем, что приехала с Дону делегация, зовут туда, что донские казаки восстали против большевиков и уже очистили часть области. Все радостны. Неожиданный просвет! Едем на Дон, а там теперь сами казаки поднялись! Какая сила! По станице рассклеены воззвания Деникина о борьбе за Учредительное собрание.
