По аулам
Мы едем мимо какого-то селения. “Что это такое, станичник? Аул, что ли?” – “Аул”. Я смотрю на маленькие белые хатки, и меня поражает: почему не видно ни одного ни человека, ни животного? Замерли безжизненно дома. Ветер ударяет маленькими ставнями, подымает солому на крышах. Крошечный аул – мертвый. “Станичник, аул брошенный, что ли? Смотри, ни одного человека не видно”.- “Перебитый, – отвечает казак,- большевики всех перебили…” – “Как так? Когда?”- “Да вот не больно давно. Напали на этот аул, всех вырезали. Тут народу мертвого что навалено было… и бабы, и ребятишки, и старики…” – “Да за что же?” – “За что? У них с черкесами тоже война…” “Какие же это большевики, из Екатеринодара иль местные?” – “Всякие были, больше с хуторов – местные…” Мы проехали мертвый аул. В другом черкес рассказал, что из 300 с лишним жителей малого аула более 200 было убито большевиками. Оставшиеся в живых разбежались. Уже темнеет. Въезжаем на ночевку в аул Нашухай. Расположились в маленькой грязной сакле. Лежим на полу. Хозяин гостеприимен, угощает своими кушаньями, ставя их на низкий круглый стол. Наутро, сменив казака-возчика черкесом, выезжаем дальше на низкорослых, худых черкесских лошадях. Едем по аулу. По холмам беспорядочно разбросаны сакли, крытые соломой. Шпилем к небу торчит старая, почерневшая мечеть. На улицах худой скот. Бедная жизнь… бедная природа… “И чего это большевики напали на черкесов? Народ бедный, миролюбивый… А теперь черкесы им ведь не простят”. “Да, черкесы поднялись теперь мстить. Из аула с нами столько поехало, на своих конях, с оружием…” Аул Гатлукай… те же беспорядочно, без симметрии разбросанные бедные сакли, такая же речушка, бурливая и злая. Низкорослые деревья. И старенькая мечеть… Отдохнули немного и двинулись на ночевку в Шенжи. Шенжи больше других напоминает казачьи станицы. Дома просторнее, лучше. Улицы прямые. Здесь разместился обоз раненых. Мы нашли просторную саклю: кое-какая городская обстановка, в углу граммофон. Хозяева принимают нас радушно. Пожилая черкешенка плача что-то рассказывает Тане и зовет ее посмотреть. “Что такое, Таня?” – “Просит сына перевязать, большевики штыками искололи” . Таня торопливо роется в медицинской сумке, что-то взяла и отправилась в соседнюю комнату. Я пошел за ней. Молодой черкес при виде ее завозился, приподнялся в кровати. Мать заговорила с ним по-черкесски. Он встал, поднял рубаху для перевязки. Тело бледно-желтое. Во многих местах черно-синие запекшиеся раны. Раны загноились. Таня осторожно промывает их, что-то шепча, качает головой и накладывает перевязки. Четырнадцать ран и ни одной нет особенно большой. Кололи, видимо, не убивая, а для удовольствия. “За что же они вас так?” – невольно спрашиваю я. “Бюржюй, говорят” ,- ответил черкес. Его мать быстро, ломанно начала рассказывать, как большевики убивали и грабили в ауле. На другой день в Шенжи – свиданье Корнилова с генералами Эрдели и Покровским. На площади, около мечети гремит музыка, гудят войска. Корнилов говорит, обращаясь к черкесам. Черкесы стоят конной толпой с развевающимся зеленым знаменем с белым полумесяцем и звездой. Внимательно слушают они небольшого человека с восточным лицом. А когда Корнилов кончил, раздались нестройные крики, подхваченные тушем оркестра… После парада на вышке минарета показался муэдзин, худой, черный. Долго слышались горловые выкрики его и ответный гул черкесской толпы. Муэдзин призывал к борьбе, к оружию, к мести за убитых отцов и братьев. Вечером к нам зашел полк. С. “Корнилов вам привет прислал” . Я улыбнулся. “Нет, серьезно. Я у него был сейчас. Спрашивал: как ваш отряд? Весь, говорю, перебит, переранен. А адъютант ваш? – ранен, говорю. Передайте ему привет, скажите, буду в лазарете – разыщу” . Утром мы выехали из аула.
Ново-Дмитриевская
С ночи погода изменилась. Пошел липкий, мокрый снег с сильным, колючим ветром. Стало холодно. Вышли строевые части. Растянулся по дороге обоз… Ехать долго. Только к вечеру можем прибыть на ночевку в ст. Калужскую. Туда отправляют раненых. Строевые же части должны с боем брать большую, богатую станицу Ново-Дмитриевскую. Лепит мокрый снег. Дует злой холодный ветер. Пехота идет вся белая, сжавшаяся. На подводах – раненых, кое-как прикрытых разноцветными тряпками, одеялами, занесло снегом, он тает, течет вода… все мокрое… холодно. Дорога испортилась. Подводы вязнут, застревают. Худые, слабосильные лошади черкесов не в силах вытянуть. К вечеру морозит. Падающий снег замерзает корой на одеялах, перевязки промокли. Раненые лежат в ледяной воде… Упали первые тени, темнеет, а Калужской не видно. Холод сковывает тело. Теплая хата кажется блаженством… Погода еще злее. Снег валит сизыми хлопьями… обоз растянулся… в темноте нервные крики: “да подождите же!”, “помогите подводу вытащить!” Но все спешат. Никто не слышит. Никто не помогает. Каждый погоняет своего возчика… скорее… до хаты… согреться. Совсем темно. Мелькают огоньки. Калужская. Подводы въехали в станицу, размещаются сами как попало. Нет ни начальников, ни квартирьеров. Только сестры, грязные, усталые, ходят по колена в снегу по улицам, помогая раненым устроиться на ночлег. Утром заговорили: подводы не все! Поехали искать… Поздно. Восемнадцать раненых замерзли… Завязли подводы, упали слабые лошади. Никто не помог: все торопились. А строевые части свернули на Ново-Дмитриевскую. Мокрые до нитки, замерзшие, продрогшие – идут в бой. Темная ночь. Добровольцы обхватили станицу кольцом, наступают. Летит снег, дует ветер, хлюпают промокшие ноги… Марковский полк уткнулся в реку. Замялись. Но медлить нельзя – проиграется дело. А на реке ледяная кора… “Полк вперед!” – и ген. Марков первым шагает вброд. Идут в бой через ледяную реку, высоко в темноте держат винтовки… [59] Перешли. Ударили. Во главе с Корниловым ворвалась армия в станицу. Сонные большевики, захваченные врасплох,- взяты в плен. На другой день на площади строят семь громадных виселиц. На них повесили семь захваченных комиссаров. К вечеру по Ново-Дмитриевской бьет сильная артиллерия. На станицу идут густые, решительные цепи большевиков. Темная ночь. Бой отчаянный. Мигают ленты огней, трещат винтовки, гулко хлопают пулеметы, зловеще ухает в темноте артиллерия. Противники сходятся на сто шагов. Слышны команды обеих сторон. Даже перекрикиваются: “Ну, буржуи, сейчас вас оседлаем!” “Подождите, краснодранцы!…” Большевики ведут отчаянные атаки: Ново-Дмитриевскую им надо взять. Добровольцы не сходят с места: Ново-Дмитриевскую им нельзя отдать. Уже рассветает – большевики отбиты. Рассказывают, что красноармейцы закололи своих начальников, уговоривших их идти на Ново-Дмитриевскую. В станицу приехал обоз, а строевые части движутся дальше. Всех интересует – куда? Мнения генералов раскололись. Корнилов хочет брать Екатеринодар. Алексеев – против этого. Но Корнилов главнокомандующий, и он ведет: к Екатеринодару. Вечер в Ново-Дмитриевской. В дымной, маленькой хате лежат раненые. Разговоры одни и те же: кто убит? кто куда ранен? вспоминаются бои, эпизоды. Кто-то достал засаленную книжку Дюма “Chevalier de maison rouge”, читает вслух. Тускло горит свеча, все, слушая, задумались… Входит Варя. Сапоги, платье – грязные, вид усталый, лицо заплаканное. “Варя, что с вами? Варя?” Она падает на стол, громко рыдая. “Эраст убит! Эраст убит!” – “Быть не может! Где?” – “В слободе Григорьевской” . Варя плачет. Тихо, незаметно вытирают слезы раненые. Немного успокоившись, она рассказывает: “Они в цепи лежали. Минервин ранен был в ногу, просит его вынести, а большевистские цепи совсем близко. Говорят, подождите, капитан, а он все просит… Эраст, вы его ведь знаете, с Дрейманом взяли – понесли. Их одной пулей, в живот обоих. Дреймана навылет, у Эраста застряла в мочевом пузыре… Как он страдал. – Варя опять заплакала.- Его в хату принесли. Хата скверная, кровати даже нет. На стол положили. Он все время о матери… кричит: мамочка, милая, прости меня, мамочка, помолись за меня… мамочка, неужели ты не видишь-твой сын умирает… Меня вызвали из хаты. Я вернулась, а он уже умер… так, на столе…” Эраст Ващенко. Мы вместе учились, вместе приехали на Дон. Он единственный сын. Одинокая мать – жила только его любовью. Вспомнилась последняя встреча с ним в ауле. Эраст был усталый, измученный: “Как это все тяжело, как хочется отдохнуть, – говорил он,- мне кажется иногда, что я не выдержу больше…” Теперь он зарыт, как тысячи других…
