Усть-Лаба
В Кореновской против нас сражалось до 14 тысяч большевиков, под командой известного Сорокина. [55] Выбитые из нее, они сосредоточились в ст. Платнировской, следующей по жел. дороге, и ждали нашего наступления. Неожиданно для них мы свернули на Усть-Лабу. С раннего утра на площади стоят запряженные подводы. Около них суетятся сестры. Выносят раненых, укладывают, укрывают тряпками, одеялами, купленными в станице. Уже прошли строевые части. Со скрипом тронулись одна за другой подводы. Стонут тяжелораненые. По степи, за станицей, лентой изогнулся обоз. Тихо. Спокойно. Но вот сзади донесся далекий треск ружей, неприятно разорвав тишину степи. Смолкнет и опять затрещит. Раненые волнуются. “Что такое в арьергарде?”, “Что такое?” – спрашивают бледные взволнованные лица, приподымаясь с телег. Обоз тихо движется. Уже середина дня, а бой в арьергарде не прекращается. Напротив, стрельба стала как будто ближе, чаще, настойчивее… И впереди громыхнуло орудие, вспыхнули дальние разрывы, затрещали ружья и пулеметы. Авангард столкнулся с большевиками под Лабинской. Обоз стал. Раненые подымаются с подвод. “Сестра, узнайте, почему обоз стал? Сестра!”-“Разве вы не слышите, под Лабинской бой идет, вот и стал” . Впереди и сзади трещат выстрелы, ухают орудия. Обоз волнуется. “Слышите, слышите, приближается, слышите!” – говорит молодому юнкеру с раздробленной рукой капитан с перебитыми ногами. Юнкер прислушивается: “Да, по-моему, близится” . Капитан нервно, беспомощно откинулся на подушку. Впереди и сзади гудит, раскатываясь, артиллерия. Винтовки и пулеметы слились в перекатывающийся треск. Зловещий гул близится к обозу с ранеными. Подводы тронулись. “Что такое? Почему едут?” – стонут раненые. Приказано по три повозки стать – сокращают протяженность обоза. Стало быть, цепи отступают. И тоска сжимает сердце, тянет его глубоко, глубоко в жуткую пропасть… Из арьергарда идет небольшая часть вооруженных людей. Лица озабоченные, строгие. “Ну что?”, “Как?” – спрашивают с телег раненые. “Ничего – наседают, отбиваем”, – отвечают спокойно идущие. Они отделились от обоза и пошли влево, цепью по пашне. Глаза всех зорко следят за ними. Вот они почти скрылись. Донеслось несколько одиночных выстрелов. Стало быть, и там большевики. Обходят. Охватывают кольцом. Бой с трех сторон. Впереди самый сильный. Там не слышно перерывов – трескотня и гул сплошные. Обоз стоит на месте несколько часов, и в эти часы тысячи ушей напряженно прислушиваются к гулу, вою, треску – впереди, с боков, сзади; сотни бледных лиц приподымаются с подвод и большими, напряженными, тоскливыми глазами тревожно смотрят в уходящую даль. Вот впереди особенно ожесточенно затрещали выстрелы, и треск стал постепенно, гулко удаляться, как будто волны уносили его. “Слышите, слышите – удаляется! Удаляется! ” – несется по подводам. “Обоз вперед! Обоз вперед!” – послышались крики. Тронули подводы, замахали кнутами возчики. “Да скорей ты, скорей!” – кричат раненые. Но верховые не пускают, машут нагайками, выравнивают обоз в одну линию. Рысью едет обоз по мягкой дороге. Впереди уносится вдаль гул выстрелов, они уже не сплошные, с перерывами. Ясно: большевики отступили, наши занимают станицу. Вот уже и Усть-Лабинская. Громыхая, переезжаем железную дорогу, по ней рассыпалась наша цепь лицом к тылу. “Ну, как?!” – спрашивают с подвод. “Как видите!” – кричат из цепи, улыбаются, машут.
Некрасовская
По зеленым, крутым холмам над реками Лабой и Кубанью раскинулась Усть-Лабинская белыми хатами. На обрывистых холмах повисли, вьются виноградники, мешаясь с белым цветом вишен, яблонь, груш. Въехали в станицу. Остановились на улицах. Сестры бегут по хатам, покупают молоко, сметану своим раненым. Но здесь мы не останавливаемся – едем дальше на Некрасовскую. Поздний вечер. Подвода за подводой, скрипя, движутся в темноте. Раненые заснули тяжелым, нервным сном. Изредка тряхнет на выбоине телегу, раздадутся стоны… и опять тихо… Я проснулся. Темно. Тихо ползет подвода – по бокам черные силуэты домов. “Станичник, где мы?” – “В Некрасовскую приехали” ,- отвечает старичок казак. Стало быть, сейчас отдых… но меня что-то тяжело давит, какое-то тяжелое чувство… да, Сережа… где он? что с ним? Въехали на круглую площадь. Кучей столпились повозки. Шум. Крик. Распределяют раненых по хатам. В темноте меж телегами ходят сестры. Снуют верховые… “Да скоро, что ли, дадут хату!” – кричит мой товарищ по подводе. “Борис Николаич! Где вы?” – отвечает из темноты голос брата. “Сережа, ты?!” – “Я!” – “Ранен? Куда?” – “В ногу, в ступню, с раздроблением!” Мы уже в хате. Некоторые прыгают на одной ноге. Другие неподвижно сидят. 3. хлопочет, устраивает ужин. Пришли Варя и Таня, меняют перевязки. Старуха хозяйка охает, ворчит. “Что ты, бабушка?” – “Ох, да как что? Куда я вас дену? Хата малая, а вы все перестреляны, как птицы какие”. “Ничего, бабушка, уляжемся”. Постелили соломы, шинели, улеглись и заснули. Наутро хозяйка успокоилась, разговорилась: “всякие я войны видала… помню еще, как черкесов мирили, как на турку ходили…”-“А теперь вот, бабушка, своя на своих пошла”.-“Поди ж ты вот, пошла”.- “Из-за чего ж это, бабушка?” “Да я ж разве знаю, может, и есть из чего, а может, и нет так все, зря” . Брат рассказывает нам о бое под Лабинской: “Нас под самой станицей огнем встретили. Мы в атаку пошли, отбросили их. Потом к ним с Тихорецкой эшелон подъехал они опять на нас. Тут вот бой здоровый был. Все-таки погнали их и в станицу ворвались. На улицах стали драться. Они частью к заводу отступили, частью за станицу. Нам было приказано за станицу не идти, а Нежинцев зарвался, повел, ну, которые на завод отступили и очутились у нас в тылу. Тут еще начали говорить, что обоз с ранеными отрезан. Мы бросились на завод – выбили. Они бежать в станицу, а там их Марковский полк штыками встретил, перекололи. Здесь такая путаница была, чуть-чуть друг друга не перестреляли… Из тюрьмы мы много казаков освободили. Часть большевики расстреляли перед уходом, часть не успели”.- “А пленных много было?” – “Да не брали… Когда мы погнали их за станицу, видим, один раненого перевязывает… Капитан Ю. раненого застрелил, а другого Ф. и Ш. взяли. Ведут – он им говорит, что мобилизованный, то, другое, а они спорят, кому после расстрела штаны взять (штаны хорошие были). Ф. кричит: смотрите, капитан, у меня совершенно рваные и ничего больше нет! А Ш. уверяет, что его еще хуже… Ну, тут как раз нам приказ на завод идти. Ш. застрелил его, бросил, и штанами не воспользовались”.- “Молодец все-таки Корнилов! – перебивает другой раненый.- Еще станицу не заняли, а он уже влетел на станцию с текинцами. Его казаки там на ура подняли, качали”.- “А в Кореновской-то он что сделал! – говорит кап. Р.- Собственно, и бой-то мы благодаря ему выиграли. Ведь когда наше дело было совсем дрянь, отступать начали, он цепи остановил, в атаку двинул, а сам с текинцами и двумя орудиями обскакал станицу и такой им огонь с тыла открыл, такую панику на “товарищей” навел, что они опрометью бежать кинулись… ” День мы отдыхаем в Некрасовской. По станице бьет большевистская артиллерия, по улицам во всех направлениях свищут пули – это обстреливают станицу выбитые из Некрасовской и Лабинской большевики, засевшие под ней в перелесках и болотах. Несколько раз долетал похоронный марш. Хоронят убитых и умерших. Похоронный марш звучит в каждой станице, и на каждом кладбище вырастают белые кресты со свежими надписями.
