«Усово, дача 43. Скорая помощь. 19 января 1982 г. 16.55. Пациент лежит лицом вниз, около головы обледенелая лужа крови. Больной перевернут на спину, зрачки широкие, реакции на свет нет, пульсации нет, самостоятельное дыхание отсутствует, В области правого виска огнестрельная рана с гематомой, кровотечения из раны нет. Выраженный цианоз лица. Реанимация, непрямой массаж сердца, интубация. В 17.00 приехала реанимационная бригада. Мероприятия 20 минут не дали эффекта, прекращены. Констатирована смерть. В 16.15 пациент, гуляя по территории дачи с шофером, выстрелил в висок из пистолета «Макаров».
Подписи пяти врачей».
Уже 21 января во всех центральных газетах появился необычный некролог. Хотя Цвигун был членом ЦК, под его некрологом не было фамилий Брежнева, Кириленко и Суслова. Были подписи Андропова, Горбачева, Устинова и Черненко, а также членов коллегии КГБ; фамилии большинства из них мы узнали тогда впервые. Внезапная смерть Цвигуна существенно и быстро изменила положение Андропова в системе КГБ, позволяя ему взять на себя непосредственное руководство теми следственными делами, которые вел Цвигун, и изучить важные документы, которые тот предпочитал хранить в личном сейфе. Ну, что искал и что нашел Андропов в сейфе своего бывшего зама, о том не узнает никто и никогда. Но совершенно неожиданный отсвет на отношения внутри своеобразного «треугольника» Брежнев – Андропов – Цвигун дают опять-таки свидетельства Чазова. «Брежнев в этот период уже не мог реально оценивать ни обстановку, ни свои действия. Только этим можно объяснить продвижение, с подачи подхалимов и некоторых членов семьи, своих близких родственников и их друзей на руководящие должности. Не было бы ничего плохого, если бы они выдвигались по своим заслугам, таланту или организаторским способностям. Однако уровень общего развития и знаний у большинства из них был таков, что их продвижение по служебной лестнице вызывало у большинства недоумение, улыбку и скептицизм. Все это рикошетом ударяло по престижу Брежнева. Было, например, образовано надуманное Министерство машиностроения для животноводства и кормопроизводства, которое возглавил свояк Брежнева – К.Н. Беляк. А разве соответствовал по своим знаниям и способностям должности первого заместителя министра внешней торговли сын Брежнева? О зяте – Чурбанове – написано столько, что нет необходимости еще раз говорить об этой одиозной фигуре. Нам, врачам, с каждым годом становилось все труднее и труднее поддерживать в Брежневе даже видимость активного и разумного руководителя. Его центральная нервная система была настолько изменена, что даже обычные успокаивающие средства являлись для него сильнодействующими препаратами. Все наши попытки ограничить их прием были безуспешными благодаря массе «доброжелателей», готовых выполнить любые просьбы Генерального секретаря. Были среди них и Черненко, и Тихонов, и многие другие из его окружения. И это при том, что по нашей просьбе Андропов предупредил их всех о возможной опасности применения любых подобных средств Брежневым. Сам Андропов очень хорошо вышел из положения. По нашему предложению, он передавал вместо лекарств точные по внешнему виду «пустышки», которые специально изготавливались. В самом сложном положении оказался заместитель Андропова С. Цвигун. Брежнев, считая его своим близким и доверенным человеком, изводил его просьбами об успокаивающих средствах. Цвигун метался, не зная, что делать – и отказать невозможно, и передать эти средства – значит усугубить тяжесть болезни. А тут еще узнавший о ситуации Андропов предупреждает: «Кончай, Семен, эти дела. Все может кончиться очень плохо. Не дай Бог, умрет Брежнев даже не от этих лекарств, а просто по времени совпадут два факта. Ты же сам себя проклинать будешь». В январе 1982 года после приема безобидного ативана у Брежнева развился период тяжелой астении. Как рассказывал Андропов, накануне трагического 19 января он повторил свое предупреждение Цвигуну. Днем 19 января я был в больнице, когда раздался звонок врача нашей скорой помощи, который взволнованно сообщил, что, выехав по вызову на дачу, обнаружил покончившего с собой Цвигуна. Врач был растерян и не знал, что делать в подобной ситуации. Сообщение меня ошеломило. Я хорошо знал Цвигуна и никогда не мог подумать, что этот сильный, волевой человек, прошедший большую жизненную школу, покончит жизнь самоубийством». Простоватый кардиолог Чазов вряд ли даже понимал, какое необыкновенно важное свидетельство о смерти Цвигуна он оставил… Ну, кадровые работники СМЕРШа от несчастной любви с собой не кончают, это ясно. В чем же причина? Никто сегодня не посмеет утверждать истину, но она лежит где-то в силовом поле Брежнев – Андропов. Кого-то Цвигун предал, попался, деваться ему было некуда. По нашему мнению, предал он старого друга по Молдавии, ибо именно он велел ему глядеть за шефом по Лубянке, тот же мог его попытаться перетянуть на свою сторону, обещая Бог знает что. Реальное доказательство тому есть только одно, как в случае с Иноземцевым. Некролог по Цвигуну был подписан и Андроповым, и почти всеми, но… не было имени Брежнева. Престарелый политикан и тут четко знал свое дело: вы думаете, я ничего не понимаю, ничего не вижу? Нет, наоборот. Каковы бы ни были тут различные предположения, но несомненно только одно: Андропов наконец-то избавился от опытного, а потому опасного соглядатая Брежнева в своем непосредственном ведомстве. А вскоре произошло еще одно неожиданное событие, которое в общем и целом тоже было на пользу Юрию Владимировичу. 29 января 1982 года хоронили на Красной площади Суслова. Стоял лютый мороз, лица у всех были каменные, что лишь подчеркивало общую мрачность и безучастие. Порывами дул ветер. И дважды покрывало сдувало с тела и обнажались ноги со ступнями, что по христианским приметам знак весьма недобрый. Земля приняла яростного атеиста и интернационалиста, а кремлевский круг еще более сузился. Кстати, речь на траурном митинге произнес, напрягая все силы, сам Брежнев. Каковы бы ни были отношения Андропова с Сусловым, но доверительными их назвать в любом случае нельзя – оба всегда оставались недоверчивыми и скрытными интриганами, не допускавшими никаких личных чувств. Но Суслов был один из немногих в тогдашнем партийно-государственном руководстве, который все же пользовался определенным авторитетом. Его ровесник Косыгин, весьма популярный и в партии, и в народе, отошел еще в 1980 году. Из старой сталинской когорты вокруг Брежнева и Андропова оставался только брежневский ровесник Д.Ф. Устинов, Министр обороны. Круг претендентов на трон сужался. Сужался-то круг, сужался, но добровольно брежневскому окружению трон Генсека отдавать этому мрачному и необаятельному Андропову никак не хотелось. Лучше всего об этих никому тогда не известных подробностях рассказал штатный кремлевский собиратель сплетен той поры Чазов. «Когда я как-то в феврале, через месяц после смерти Суслова, спросил Андропова, почему не решается официально вопрос о его назначении, он ответил: «А вы что думаете, меня с радостью ждут в ЦК? Кириленко мне однажды сказал – если ты придешь в ЦК, то ты, глядишь, всех нас разгонишь». Смерть Суслова впервые обозначила противостояние групп Андропова и Черненко. Начался новый, незаметный для большинства, раунд борьбы за власть. Ее трагичность заключалась в том, что боролись два тяжелобольных руководителя, и началась она в последний год жизни дряхлого лидера страны… Мы видели, как угасает Брежнев, и понимали, что трагедия может произойти в любое время. Исходя из этого, мы даже охрану обучили приемам реанимации, хотя и понимали, что, если у Брежнева остановится сердце, восстановить его деятельность будет невозможно. А тем временем продолжалась атака на Андропова. Кто-то из его противников, не знаю кто – Черненко или Тихонов, который понимал, что в случае, если Андропов станет во главе партии и государства, он вряд ли долго удержится в кресле Председателя Совета Министров, использовал самый веский аргумент – тяжелую болезнь Андропова. В последних числах октября 1982 года, после встречи с кем-то из них, мне позвонил Брежнев и сказал: «Евгений, почему ты мне ничего не говоришь о здоровье Андропова? Как у него дела? Мне сказали, что он тяжело болен и его дни сочтены. Ты понимаешь, что на него многое поставлено и я на него рассчитываю. Ты это учти. Надо, чтобы он работал». Понимая, что альтернативы Андропову в руководстве партии и страны нет, я ответил, что не раз ставил в известность и его, и Политбюро о болезни Андропова. Она действительно тяжелая, но вот уже 15 лет ее удается стабилизировать применяемыми методами лечения, и его работоспособности за этот период могли бы позавидовать многие здоровые члены Политбюро. «Я все это знаю, – продолжал Брежнев. – Видел, как он в гостях у меня не пьет, почти ничего не ест, говорит, что может употреблять пищу только без соли. Согласен, что и работает он очень много и полезно. Это все так. Но учти, ты должен сделать все возможное для поддержания его здоровья и работоспособности. Понимаешь, вокруг его болезни идут разговоры, и мы не можем на них не реагировать». Знал об этой своеобразной акции и Андропов. Буквально накануне ноябрьских праздников 1982 года он позвонил мне весьма встревоженный и сказал: «Я встречался с Брежневым, и он меня долго расспрашивал о самочувствии, о моей болезни, о том, чем он мог бы мне помочь. Сказал, что после праздников обязательно встретится с вами, чтобы обсудить, что еще можно сделать для моего лечения. Видимо, кто-то играет на моей болезни. Я прошу вас успокоить Брежнева и развеять его сомнения и настороженность в отношении моего будущего». Я ждал звонка, но до праздников Брежнев не позвонил. 7 ноября, как всегда, Брежнев был на трибуне». Ну, а что случилось после ноябрьских праздников 1982 года, речь пойдет далее… Для Юрия Владимировича Андропова начавшийся 1982 год стал какой-то непрерывной цепью успехов и удач. Чем он закончился, мы еще расскажем, но вернемся в его начало. Именно тогда Андропов начал наносить Леониду Ильичу самый болезненный удар – через Галину Леонидовну. Известно, что одной из задач всех спецслужб во все времена являлось оберегание отпрысков своих полновластных хозяев. Не секрет, что главное тут – полнейшая скрытность, что бы ни натворил наследник, но общество знать о том не должно, все тут в воле родни. Обычно дочери высшей советской номенклатуры были сдержанны и незаметны. Галя несколько отличалась: рано разошлась со своим первым мужем циркачом Миляевым, жила одна, вела довольно непринужденный образ жизни. О ней в Москве охотно сплетничали, особенно учитывая ее пристрастие к общению с московской художественной богемой, намекалось на ее роман с танцором Лиепой, приводились подробности, но все это мы опускаем. (Кроме одной личной подробности: Галя очень любила экстравагантно одеваться. Как-то в конце 70-х мы с женой были в Большом театре, Галя шла по среднему проходу с первого ряда нам навстречу, я, естественно, разглядывал дочь Генсека, говорю жене: «Вот вырядилась, какую-то ночную рубаху надела». – «Ты ничего не понимаешь, – был ответ, – это парижское платье ручной работы».) В конце 60-х Галя вышла замуж за молодого (много моложе ее) подполковника МВД Юрия Чурбанова – умом не блистал, но был статный красавец и вообще парень невредный. Поначалу жили они тихо-мирно, причем Юра делает блестящую карьеру, к февралю 1980-го становится генерал-лейтенантом, а главное – первым замом Щелокова и кандидатом в члены ЦК. Однако к пятидесяти Галя, став уже бабушкой, опять задурила. Отбрасываем все пикантные пересуды, но случилось так. В те же январские дни на всю Москву, а затем и на всю страну прогремело имя так называемого Бори-Цыгана. То был скромный певец-стажер в Большом театре, лет тридцати, фамилия его то ли Буряце, то ли Бурятовский, да и неважно. Все, кому надо, звали его просто – Боря-Цыган. Был он весьма экстравагантен – сладковато красив, носил норковую шубу, галстук с бриллиантовой булавкой (я сам видел), имел одну или две машины-иномарки и квартиру в актерском доме на Садовом кольце. Кто он был на самом деле, чем занимался, кого обслуживал – точно это, видимо, никогда не узнают, этакая пародия на Калиостро. Поистине потрясающие подробности сообщил о Боре американский эстрадник С. Лаудан, его гость накануне всех тех событий. Его откровения были опубликованы в нашей печати в 1991 году: «У него был неплохой тенор, но весьма слабые актерские данные. Это был красивый брюнет с серо-зелеными глазами, довольно полный для своего возраста. Он обладал весьма изысканными манерами и утонченными вкусами – в еде, одежде, музыке. Носил он джинсы, джинсовую рубашку на молнии, остроносые сапоги на каблуках и иногда черную широкополую шляпу. На безымянном пальце сверкал перстень с огромным бриллиантом, а на шее – толстая крученая золотая цепь, которую он не снимал, даже купаясь в море. Он появлялся на пляже в коротком махровом халате. Иногда он читал, но чаще играл в карты с несколькими знакомыми и с младшим братом Михаилом, 25 лет. Борис жил в двухкомнатном номере-люкс с отдельным душем, телевизором, холодильником. Питался он не в столовой, а дома – с немногими друзьями. На столе стояли черная икра в больших жестяных банках, мясо (шашлыки готовились тут же на пляже), подавался только что испеченный хлеб, язык, раки, виноград, шампанское и водка. Все эти недоступные рядовому отдыхающему деликатесы в неограниченном количестве поставлялись ему Галиной Брежневой-Чурбановой, которая приезжала изредка с шофером Валерой на белой «Волге». Приезжать ей было, видимо, сложно, и она была вынуждена хитрить, так как отец старался всячески блюсти честь дочери, уже ставшей к тому времени бабушкой». Галина была грузной, высокой женщиной, которую при всем желании нельзя было назвать красивой. У нее были грубые, крупные черты лица, очень напоминавшие отцовские, темные волосы, забранные в пучок, и темные, густые брови. На пляж она выходила в длинном, до пят, шелковом халате. В свою речь Галина часто вставляла матерные слова. Борис был умным и изощренным человеком. Он был скрытен и хитер, тактичен и вежлив. Пил он только шампанское и держал себя в руках. Галина была крайне раздражительна, так что Борису, напротив, нужна была сдержанность. Своего 40-летнего мужа-генерала Галина уже презирала и могла закатить истерику только потому, что Борис напоминал ей, что пора уезжать, дабы не огорчать папу и маму. Галина называла родителей «двумя одуванчиками», что не мешало ей восхищаться их преданностью друг другу и взаимной заботой. Иногда она говорила об отце, который, несмотря на возраст и болезни, каждый день купался в Черном море. «О нем много болтают, – говорила Галина, – но все-таки он борется за мир. Он искренне хочет мира». Напившись, она громко говорила: «Я люблю искусство, а мой муж – генерал». Борис Буряце жил в Москве в большой квартире в доме на улице Чехова, недалеко от Театра кукол, знаменитого театра Образцова; эту квартиру «подарила» Борису Галина Брежнева. Она же руководила покупкой мебели и роскошной отделкой комнат, которая свидетельствует главным образом не о художественном вкусе, а о богатстве владельца квартиры. Здесь имелось много антиквариата, на стенах висели редчайшие иконы, на специальном столике стоял подсвеченный разноцветными лампами сосуд с бриллиантами. У Бориса была очень большая коллекция бриллиантов, и приятели называли его нередко между собой «Борисом бриллиантовым». Дружба с Галиной превращала и самого Бориса в очень влиятельного человека, вокруг него начинали крутиться разного рода сомнительные личности, связи которых уходили в глубины подпольного бизнеса, черного рынка и уголовного мира Москвы. Уже в 1979—1980 гг. Борис Буряце начал искать пути и возможности для отъезда за границу. Его не покидала тревога. Известный на Западе автор популярных песен Стенли Лаудан писал в одной из своих книг о знакомстве с Буряце: «Борис ждал меня перед гостиницей. Я сел в его машину. Милиционеры, стоявшие на перекрестках, отдавали Борису честь. Почему? Когда мы вошли в его квартиру, у меня захватило дух. На стенах без просвета висели великолепные старые картины, полы покрыты чудесными персидскими коврами, вдоль стен роскошная антикварная мебель, горки с превосходнейшим фарфором, иконы, хрусталь, хрустальная же бесценная люстра. Такое богатство в Советском Союзе можно было встретить только в музее… «Что такое сделал Борис для России, что имеет право жить в такой роскоши?» – подумал я. Он жил один, это было видно с первого взгляда, хотя из-за подушки выглядывал кончик женской ночной рубашки. «Смотри! Кое-что из этого было когда-то в коллекции царя». Я не сомневался, он говорил правду. Чудесный старинный серебряный сервиз: серебряные столовые приборы, такие тяжелые, что я чуть не уронил поданный мне для осмотра нож. Произведения искусства, которыми мог бы гордиться любой западный музей. И вот – «гранд-финал». Борис достал замшевый мешочек и высыпал его содержимое на стоящий между нами столик. В свете лампы засверкала горка старинных драгоценностей: браслеты и серьги, заколки, брошки, кольца, бриллианты, рубины, сапфиры и изумруды блистали в оправах из старинного золота и серебра. Я онемел, а зеленые глаза Бориса искрились на фоне бесценного богатства». Но дело не в этом мелком авантюристе. На него повесили темные отношения с дочерью Генерального секретаря, да еще какие. 29 января сотрудники КГБ среди бела дня заявились в квартиру Бори-Цыгана с ордером на обыск и правом на арест в зависимости от его результатов. В качестве понятых были взяты соседи, старушки-актрисы, более говорливой публики не существует на свете. К вечеру вся Москва наполнилась немыслимыми слухами, излагать их значило бы написать еще одну книгу. В двух словах речь шла о бриллиантах, золоте, старинных иконах, валюте в больших суммах, только что входивших в моду наркотиках и т.п. Что тут было правдой, что хранилось у «Цыгана», а что ему подложили (такие приемы всегда у спецслужб), это мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Сплетни дружно сходились в том, что Боре разрешили по домашнему телефону позвонить Гале (поскольку это строжайше запрещается инструкциями, то в данном случае как раз вероятно). Галя будто бы приехала, и ее заботу о «Цыгане» внимательно наблюдали актрисы-понятые. И тоже потом рассказывали в подробностях. Отбросив все обывательские пересуды, вычленим два бесспорных факта: во-первых, у Бори был обыск с понятыми и, во-вторых, произошла явная, да еще какая, «утечка информации», непосредственно касающаяся личности главы Партии и Государства. То, что это было сделано нарочито органами КГБ, – непреложный факт, перед которым ничего не значат любые подлинные или выдуманные подробности. Ясно, что это делалось нарочито, а подобная «нарочитость» в таких службах бывает только по наивысшему приказу. Далее история разрастается снежным комом слухов, оставим их, но есть и точные факты. С Галей был как-то связан директор московских цирков Колеватов. Уличенный в приеме многочисленных «подарков» от артистов, а также в валютных делах, он исключается из членов коллегии Министерства культуры в феврале 1982 года. Его дальнейшая судьба делается еще круче. Заключим нечистую историю с Борей-Цыганом, которая, впрочем, выразительно характеризует нравы брежневского окружения, любопытным свидетельством Роя Медведева: «Благодаря любезности и вниманию Председателя Верховного Суда СССР Е.А. Смоленцева, а также правам и статусу народного депутата СССР я получил возможность в начале 1991 года ознакомиться с многотомными делами А.А. Колеватова, Б. Буряце, некоторых торговых дельцов. И обвинительные заключения, и протоколы допроса, и тексты приговоров содержат данные о многочисленных хищениях, взятках, длинные списки изъятых драгоценностей. Однако нигде в этих с сотнями различных документов томах нет упоминаний о связях подсудимых с Галиной Брежневой, с семьей Щелокова, с семьей В. Гришина или с самим Брежневым. Даже для такого неспециалиста, как я, было очевидно, что каждый из подсудимых мог так долго находиться на своем посту и иметь столь баснословные ценности лишь при наличии мощного покровительства власть имущих. Но ни следователи, ни государственные обвинители, ни судьи не задавали (или не заносили в протокол) вопросов о связях подсудимых с партийными лидерами и членами их семей. Однако и для большинства членов Политбюро, и для крупных дельцов теневой экономики и уголовного мира было понятно, против кого направлены эти удары пришедшей в движение машины КГБ. Андропов и его политические союзники демонстрировали свою осведомленность и силу. Западные газеты были полны разного рода слухами, корреспонденты этих газет хотели получить в ТАСС фотографию Галины Брежневой, но их просьбы не были выполнены». Неприятности для дочери Генсека начались сразу же, причем они были нарочито публичны, то есть демонстративны, напоказ, хотя средства массовой информации в Советском Союзе о том даже не намекали! Но «кому надо» знали, и очень точно. Например, Галина Леонидовна, в ту пору штатный работник МИД, не явилась на торжественное заседание своих коллег 23 февраля, что ей вменялось бы по должности. Кто удержал ее от так вроде бы необходимого появления «в свете» – отец, муж или охранники, мы не ведаем, да и неважно это. Далее в течение всего 1982-го сплетни о Гале не умолкали по всей стране, по ее делам вызывались свидетели, но главное – вся страна от Риги до Камчатки теперь знала – семейство брежневское ворует сверх меры, а сам Генсек не только рамолический старец, но и тоже вор. Казалось, Андропов уверенно шел к властолюбивой цели, им поставленной. Интриги, которые он вел вокруг Брежнева в ту пору, были поразительно разнообразны. Одна из них связана со спектаклем драматурга Михаила Шатрова (Маршака), давнего песнопевца Ленина и Дзержинского. Эпизод этот не только характерный, но и забавный. О нем тем более стоит напомнить, что бывший драматург-коммунист теперь забросил свои театральные шалости ради строительных гешефтов. Бывает и не такое в наше время! Плодовитый сочинитель Ленинианы в театре (спектакли эти шли по всей стране и в «соцстранах», так что он позволял себе кататься в «мерседесе»), Шатров был далеко не человек с улицы в партийных верхах. Отец его был крупным хозяйственным деятелем, а тетка вышла замуж за известного Алексея Рыкова. Личная судьба всех троих оказалась, конечно, несчастной, но потом начинающий драматург получил немалую фору как «жертва культа личности». При Хрущеве, когда он начал писать, это особенно ценилось. Да и связи остались кое-какие от родни. Теперь совершенно точно известно, что Андропов покровительствовал Шатрову, принимал его и даже защищал. 27 апреля 1988 года мне довелось участвовать в совещании историков, проводившемся на высшем уровне. Вел А. Яковлев, блистала Раиса Максимовна – «перестройка» была в расцвете. Выступает Шатров и зачитывает письмо тогдашнего директора ИМЛ А. Егорова по поводу как раз «Так победим!..». Отзыв резко отрицательный (искажается, мол, образ Ленина), но адресатом-то был… Андропов, шеф КГБ, ибо письмо то секретное направлено ему еще в январе 1982-го. А затем драматург воздал хвалу шефу политической полиции за тайную помощь. Действительно, 4 марта 1982 года «Правда» торжественно объявила, что накануне МХАТ посетили Брежнев, Андропов, Громыко, Черненко и другие (не прибыли иногородние начальники). Последняя фраза небольшой заметки определяла все: «Спектакль прошел с большим успехом». Пьеса – обычная поделка соцреалистического агитпропа, но все же с некой «начинкой». Там прослеживаются две сквозные мелодии: в стране надо наводить твердый порядок, порядок, порядок… Русский народ ленив, расхлябан, он нуждается в жесткой узде, узде, узде… А третья слабо звучащая тема все-таки прошла «пунктиром» по всему спектаклю: Ленин любил евреев, любил, любил… Наплевать на мнение Егорова, главного дегустатора историко-партийного хозяйства, добиться выпуска спектакля, привести туда Генсека – все это мог сделать только Андропов. И сделал, что говорит еще раз о его настойчивости и целеустремленности. И о том еще, что подспудные идеи шатровского сочинения были ему по душе. А тут еще неприятные для Брежнева обстоятельства. В начале года скончался его ровесник и друг Константин Грушевой – с 1965 года он стал членом военного совета (то есть комиссаром) Московского военного округа. Командующие менялись, а он пятнадцать лет оставался на месте. Имея некоторые дела с Московским военным округом, я отлично знал (как и все, «кому надо»), что без участия Грушевого там никакие серьезные вопросы не решались. Ясно, какое значение имело это для Генсека: столичный округ-то… Вскоре случилась неприятность с самим Леонидом Ильичом. В 20-х числах марта Брежнев посетил Ташкент. На митинге на авиационном заводе леса, на которые опиралась трибуна Генсека, рухнули, его спас охранник, прикрыв своим телом. 23 марта Брежнева привезли в Москву в неважном состоянии, хотя серьезных угроз здоровью не было. Меж тем уже был объявлен на май месяц очередной Пленум ЦК КПСС. Что приходилось ожидать от него партии и народу? Это выяснилось очень скоро, и, мы убеждены, совсем неожиданно для многих, считавших себя знатоками. Однако ошибались те, кто даже видел Брежнева вблизи, будто он полный рамолик. Да, он перенес несколько инфарктов, правда не очень тяжелых. Да, неважно было с речевым аппаратом. Однако, обладая несомненно сильной волей, он умел брать себя в руки в ответственные часы и события. Брежнев был истинно советско-русский большевик, то есть в какой-то мере строгий последователь древнейших традиций византийского церемониала (то, что он о той державе не слыхивал, не имеет никакого значения, как все простые люди, он жил чувством, а византинизм заложен у всех русских в генетической памяти). Так вот, Леонид Ильич свято чтил все партийно-государственные обряды. Не пойти на демонстрацию 1 мая? на парад 7 ноября? Это было бы для него каким-то святотатством, умирай, но приди. На заранее объявленный Майский Пленум он пришел. И хотя в ходе заседания он сказал лишь пару фраз об открытии и закрытии его, хотя он физически чувствовал себя ужасно, хотя последние месяцы его сотрясали дурные новости, но он пришел. И устоял. Газета «Правда». Сообщение ТАСС: «24 мая 1982 года состоялся очередной Пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. Пленум заслушал доклад Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР тов. Л.И. Брежнева „О продовольственной программе СССР на период до 1990 года и мерах по ее реализации“. В прениях выступили… (всего двенадцать человек). Пленум ЦК КПСС рассмотрел организационные вопросы. Пленум ЦК избрал секретарем ЦК КПСС члена Политбюро ЦК КПСС тов. Андропова Ю.В. – перевел из кандидатов в члены ЦК КПСС т.т. Шалаева С.А., Чазова Е.И., Костина В.С., директора шахты «Знаменка» Кемеровской обл. На этом Пленум ЦК КПСС закончил свою работу». Майский пленум прошел очень сжато. Главное событие: Андропов становится Секретарем ЦК и освобождается от поста шефа КГБ (оставаясь, естественно, в Политбюро). Никаких мало-мальски достоверных подробностей не поступило. Стал ли он на место Суслова? Выходило вроде бы так, ибо ему подчинились отделы пропаганды, культуры, науки, международный, соцстран и придворное учреждение Замятина. Так, но Адмотдел, но КГБ – за кем они? Объявили, что во главе Лубянки поставлен генерал-полковник В. Федорчук, кадровый чекист, бывший шеф КГБ в Киеве. Этот единственно достоверный факт давал некоторую возможность для объективной оценки. Во-первых, грубейшее нарушение привычной номенклатуры: даже Дзержинский в конце 1917-го стал создавать «органы» уже будучи избран в ЦК (причем и весьма малочисленный тогда). А Федорчук на недавнем съезде не вошел даже в Ревизионную комиссию (ничего это не значило практически, но так, для почета). Значит, его прямые заместители Цинев и Чебриков, являясь членами ЦК, были как бы выше своего начальника в партийном смысле? Это была некоторая странность, ибо кооптация в ЦК уставом не предусматривалась. Возможно, Федорчук был тайным ставленником Андропова, но вряд ли. Зато Брежнев знал его хорошо, ибо отдыхал обыкновенно в Крыму, поэтому Федорчук обязан был по службе ему представляться; а Леонид Ильич всегда внимательно присматривался к кадрам, следил за их перемещением. Косвенное, но довольно авторитетное свидетельство именно такого положения дел при новом назначении Андропова появилось недавно. В воспоминаниях столичного Первого В. Гришина «От Хрущева до Горбачева» говорится: «С приходом в Комитет государственной безопасности, Ю.В. Андропов отменил все меры по демократизации и некоторой гласности в работе госбезопасности, осуществленные Н.С. Хрущевым. По существу, восстановил все, что было во время Сталина (кроме, конечно, массовых репрессий и беззаконий, творившихся тогда в органах госбезопасности). Он добился восстановления управлений госбезопасности во всех городах и районах, назначения работников госбезопасности в НИИ, на предприятия и в учреждения, имеющие оборонное или какое-либо другое важное значение. Органы госбезопасности были восстановлены на железнодорожном, морском и воздушном транспорте, а также в армии и военно-морском флоте. Вновь стали просматриваться письма людей, почта различных организаций. Восстановлена система «активистов», «информаторов», а проще, доносчиков в коллективах предприятий, учреждений, по месту жительства. Опять началось прослушивание телефонных разговоров, как местных, так и междугородных. Прослушивались не только телефоны. С помощью техники КГБ знал все, что говорилось на квартирах и дачах членов руководства партии и правительства. Как-то в личном разговоре Ю.В. Андропов сказал: «У меня на прослушивании телефонных и просто разговоров сидят молодые девчата. Им очень трудно иногда слушать то, о чем говорят и что делается в домах людей. Ведь прослушивание ведется круглосуточно…». Органы госбезопасности фактически стали бесконтрольными. Конечно, ни о какой гласности или критике их и речи быть не могло. Ю.В. Андропов через Л.И. Брежнева добился того, что КГБ из комитета при Совете Министров СССР стал Комитетом госбезопасности СССР, то есть никому не подчиненной организацией, полностью самостоятельной, фактически подведомственной только Генеральному секретарю ЦК КПСС. Органы госбезопасности практически стали над правительством и даже, в известной мере, над партией. Руководители комитетов и управлений стали непременными членами руководящих партийных органов в центре и на местах. Повысилась роль, место КГБ в системе государства. Они стали активнее проявлять себя в делах охраны страны, в выработке ее внутренней и внешней политики. Однако в партии и народе повышение их роли и влияния в значительной мере воспринималось со страхом, боязнью попасть в поле зрения органов госбезопасности и, следовательно, с возможными осложнениями по службе, ущемлением некоторых прав (поездки за границу, продвижение по работе и др.) и даже привлечением к уголовной ответственности, ссылкой и высылкой из страны с лишением советского гражданства». В свете вышесказанного перемещение Андропова убедительнее выглядит как устранение его с ключевого поста в государстве. И назначение председателем КГБ Федорчука это подтверждает. Оно было чрезвычайно многозначительным. Вернемся к книге В.В. Гришина. «В. Федорчук был переведен с должности председателя КГБ Украинской СССР. Наверняка по рекомендации В.В. Щербицкого, наиболее, пожалуй, близкого человека к Л.И. Брежневу, который, по слухам, хотел на ближайшем Пленуме ЦК рекомендовать Щербицкого Генеральным секретарем ЦК КПСС, а самому перейти на должность Председателя ЦК партии». В.В. Гришин пишет: «по слухам». Но вот свидетельство более определенное. Иван Васильевич Капитонов: при Брежневе он был секретарем ЦК КПСС и занимался партийными кадрами. «В середине октября 1982 года Брежнев позвал меня к себе. – Видишь это кресло? – спросил он, указывая на свое рабочее место. – Через месяц в нем будет сидеть Щербицкий. Все кадровые вопросы решай с учетом этого. Вскоре на заседании Политбюро было принято решение о созыве пленума ЦК КПСС. Первым был поставлен вопрос об ускорении научно-технического прогресса. Вторым, закрытым – организационный вопрос». Но Брежнев внезапно умер, и «организационный вопрос» поставлен не был… Также неясно было, изменилось ли положение Черненко. Вся Москва говорила, что после кончины Суслова он самовольно занял его кабинет. Он стал вмешиваться в идеологию, хоть и по второстепенным вопросам. Словом, густой туман опустился над Москвой, а реальных обстоятельств мы не ведаем и по сию пору. Тогда, как и сейчас, я полагаю (как многие мои товарищи), что Брежнев переиграл Андропова, дав ему огромное аппаратное поле в ЦК, но… оставив ли ему КГБ?.. Наконец, еще два весьма достоверных предположения. Явно какую-то роль тут сыграли Щелоков и его службы, всегда верные Брежневу. Во-вторых, вряд ли Федорчук был человеком Андропова, ибо его не выгнали бы так скоро с Лубянки после кончины Брежнева. Щелоков же после той кончины был просто раздавлен (и это при выдержке Андропова и его умении выжидать; значит, накипело). И напротив, стремительное возвышение В. Чебрикова после изгнания киевского выдвиженца наводит на мысль: сей днепропетровец так ли уж был верен своему великому земляку? О совсем закрытом Чебрикове известна одна примечательная идеологическая подробность. В 1981 году, когда он был уже замом Андропова и членом ЦК, на экраны вышел фильм известных тогда кинорежиссеров вполне партийного направления А. Алова и В. Наумова «Тегеран-43» (о Тегеранской конференции и действиях там доблестных чекистов). Картину готовили на большой экран, даже пригласили баснословно дорогую кинозвезду Алена Делона на эпизодическую роль. Никакого успеха слащавый детективчик не имел, но в титрах фильма промелькнуло нечто интересное: «Консультант В. Чебриков». И все. Но это дорогого стоит. Режиссеры по своим идейным позициям были не «русисты», а совсем наоборот, но именно им оказал свое содействие всемогущий зам Андропова. Все, что известно о нем, говорит о полном равнодушии к изящным искусствам. Или он делал это по подсказке шефа? Словом, «темна вода во облацех»… Отметим попутно одно интересное обстоятельство: единственный из ныне живущих крупных деятелей той эпохи, кто не оставил никаких воспоминаний и не дал ни одного интервью в печати, это только Виктор Михайлович Чебриков. А ведь именно он стал шефом КГБ при Андропове, и вплоть до 1988 года. Он-то знает очень много. Но молчит почему-то. Период с июня по октябрь 1982 года – исключительно темное место в советской политической истории: все вроде бы на своих местах в Политбюро, все тихо-спокойно, обычная словесная рутина в идеологии, потихоньку воюют в Афгане, ведутся с Западом многоречивые переговоры о разоружении, но что-то, что-то напряженное чувствовалось. Сколько-нибудь реальные обстоятельства скрыты по сей день, поэтому пока нечего и гадать. Вот почему так смешно читать самоуверенное пустобрехство Соловьева и Клепиковой. Это так смешно, так напоминает плохой голливудский фильм, что нельзя не потешить читателя. Цитируем: «Рано утром 10 сентября министр внутренних дел, генерал армии Щелоков получил от Брежнева официальное разрешение на арест Андропова – «в интересах безопасности государства» – и отдал приказ генерал-лейтенанту Чурбанову немедленно выполнить распоряжение Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Чурбанов отправил одновременно два наряда милиции – один на квартиру Андропова, другой – к его кабинету в ЦК. Оба милицейских наряда, естественно, натолкнулись на внутренние войска безопасности. Один, который направлялся на Старую площадь к зданию ЦК, был разоружен верными Андропову войсками еще по дороге. Второй оказался более проворным. По слухам, которые у нас нет возможности проверить, в доме № 26 по Кутузовскому проспекту, где поэтажно занимали квартиры Щелоков, Брежнев и Андропов, в тот день слышалась перестрелка. По Москве поползли зловещие слухи об убитых и раненых». На супругах-соавторах не только креста, но и стыда нет. Откуда им такой бред привиделся? Прошло десять лет «перестройки», но в нашей печати о тех «перестрелках» не упомянуто ни слова. Забудем же о беспардонных лгунах, но еще раз отметим – примерно на таком же уровне описывается деятельность Андропова и за рубежом, и, к сожалению, иногда у нас. Как же обстояло на самом деле? Имелись ли трения между главами крупнейших правоохранительных ведомств? Да, имелись, и с времени дряхления Брежнева постепенно и неуклонно обострялись. Брежнев при всей осторожности и внешне полном повиновении Андропова, однако, в глубине души не доверял ему. Как известно, тот не ездил с ним на охоты, не участвовал в банных, винных и тем паче иных делах. Для Генсека глава Лубянки оставался «чужим». А позже к подозрениям прибавились, видимо, и доносы. Тогда же в противовес Андропову Брежнев начинает усиливать ведомство Щелокова. …Немногие лица, проходившие через подъезды № 1 и № 1а ЦК КПСС на Старой площади (там на пятом этаже располагались кабинеты всех Секретарей и стояла дополнительная охрана), молчаливо изумлялись, почему наряду с рослым, заматеревшим уже офицером КГБ напротив него стоял юноша в красных погонах рядового МВД? Теперь-то ясно: свидетель. Безоружный, узкоплечий, глупый, но свидетель. В случае чего его пришлось бы «мочить», а это… о, это очень опасно! Об этом мы, там бывавшие, осторожно перешептывались. Кто только не написал мемуаров о последних годах правления Леонида Ильича! Но об отношениях темной пары Андропов – Щелоков дружно все помалкивают, как сговорились. Понятно, тайны спецслужб – дело для гласного обсуждения небезопасное. И только наивный кремлевский лекарь Чазов позволил себе кратко проговориться. После известия о самоубийстве Цвигуна «я позвонил Андропову и рассказал о случившемся. По его вопросам я понял, что это было для него такой же неожиданностью, как и для меня. Единственное, о чем он попросил, чтобы мы никого не информировали, особенно органы МВД (зная отношения в то время МВД и КГБ, мы не собирались этого делать), сказал, что срочно будет направлена следственная группа, с которой и надо нашим товарищам решать все формальные вопросы. Как мне показалось, Брежнев, или в силу сниженной самокритики, или по каким-то другим причинам, более спокойно, чем Андропов, отнесся к этой трагедии. К этому времени это был уже глубокий старик, отметивший свое 75-летие, сентиментальный, мягкий в обращении с окружающими, в какой-то степени «добрый дедушка». Как и у многих стариков с выраженным атеросклерозом мозговых сосудов, у него обострилась страсть к наградам и подаркам». Как бы то ни было, но после Майского пленума ЦК КПСС на Лубянке появился ставленник Брежнева Федорчук, а нелюбимый Андроповым Щелоков устоял. Нет, рано хоронили Леонида Ильича! Каковы бы ни были «перетягивания каната» в Кремле в 1982-м году, но идеологией Андропов продолжал внимательно заниматься, вникая в детали. И тут волей-неволей придется вернуться к не очень значительному на общем фоне «делу Семанова». В августе 1981 года органами КГБ был арестован историк-публицист А. Иванов, выпустивший в «самиздате» ряд сочинений, которые идеологическое начальство сочло вредными. В течение лета и зимы по делу Иванова таскали на допросы немало людей, большинство их я знал, это были обыкновенные русские интеллигенты, ни в коей мере не злодеи и не заговорщики. Меня упредили накануне, причем довольно необычно: по телефону в конце июля меня вызвал сам начальник «пятки» генерал Ф. Бобков и, уже при встрече, профессионально-благожелательно улыбаясь, просил меня вести себя «сдержаннее» и просмотреть «круг своих знакомых». Беседа была очень краткая и состояла из общих слов. Я не придал ей особого значения, просто предупреждают: сиди-ка ты, парень, тихо… Я ошибся. За мной было устойчивое наружное наблюдение («наружка», выражаются в «органах»), это так мало скрывалось, что даже я, человек слабо наблюдательный, не мог не заметить. Звонил я уже только из автомата, благо у Киевского вокзала, близ моего дома, их множество и по ним говорят беспрерывно, так что подслушивание там крайне затруднено. Главное для меня – это спрятать документы, в особенности мои летописные записи. Здесь, в этом без шуток опасном деле, мне с готовностью помогли мой старый друг, известный литератор Марк Любомудров и мой ученик молодой историк Владимир Колобаев. Первый спрятал чемодан на даче под Ленинградом, второй – на даче под Москвой. Сделали мы это довольно ловко, ибо Лубянка очень интересовалась моими бумагами, но концов не нашла. Дом был «очищен», что очень важно для возможного подследственного. Теперь, много лет спустя, с удовольствием выражаю признательность Любомудрову и Колобаеву за их мужество и добавлю – спасли они не мое личное добро, а материалы отечественной истории. …26 марта 1982 года рано утром за мной приехали два приятных молодых человека и предъявили ордер на допрос. Я разбудил жену, шепнул ей на ухо, кому звонить, если я «задержусь», и мы сели в машину. Судя по маршруту, догадался – везут в Лефортово. Неплохо. Однако, после стольких лет, могу с полной откровенностью признать, что я был совершенно спокоен: все было давно продумано и оценено, все возможные решения приняты. Меня проводили через несколько коридоров со стальными дверями, которые гулко захлопывались позади, один из сопровождавших шел спереди, другой сзади, в кабинете усадили на стульчик против света и т.п. – словом, все шло по учебным приемам, мне уже хорошо известным. Так устроил Господь, что, прослужив пять с половиной лет в главном юридическом журнале, побывав и в лагерях, и в тюрьмах, и наговорившись с людьми по обе стороны колючей проволоки, все (нехитрые, в общем-то) следственные приемы и ловушки я знал и их не боялся. Это несведущие люди не знают и боятся, поэтому девять десятых их «раскалываются» чуть ли не на первом допросе. Нельзя за такое осуждать людей, силы тут слишком неравны. Потом научатся. Допрашивали меня в Лефортове два дня, устроили очную ставку с Ивановым. Я все вежливо отвергал, угроз обыска и записи на видеомагнитофон не боялся (во всяком случае, так им утверждал). Признался в пустяках, что когда-то покупал (не брал, покупал!) у Иванова журнал «Вече», оговорив особо, что никому его не показывал, а уничтожил. (Это чтобы мне «распространение» не пришили; соврал, конечно, все десять номеров лежат у меня, как новенькие.) Главнейшего, чего они хотели, не добились: то есть хранившихся у меня ценнейших бумаг; обыск они не устроили, сообразили, что моя квартира «очищена», а зачем им лишние скандальные хлопоты? На том, подписав осторожный протокол, и расстались. Впрочем, задача этой книги – воссоздание образа Юрия Андропова и его истинной роли, а вовсе не подробности жизни скромного русского литератора Сергея Семанова. Вот почему предоставим слово документу, совсем недавно извлеченному из тайных хранилищ Лубянки. Это уж во всяком случае «объективный» свидетель.
