«В одно мгновение все мои критические способности оказались отключёнными… Я не знаю, как мне описать те чувства, которые охватили меня, когда я слушал этого человека. Его слова были как удары кнута. Когда он говорил о позоре Германии, я чувствовал себя в состоянии наброситься на любого противника. Его призыв к немецкой, мужской чести был как зов к оружию, учение, которое он проповедовал, было откровением. Он казался мне вторым Лютером. Я забыл все на свете и видел только этого человека. Когда я оглянулся, то увидел, что тысячи были как один захвачены силой его внушения. Разумеется, переживая это, я был уже зрелым человеком 32 лет, уставшим от разочарований и недовольства, ищущим новый смысл жизни, патриотом, не находившим для себя поля деятельности, восторгавшимся героическим, но не имевшим героя. Сила воли этого человека, казалось, переливалась в меня. Это было переживанием, которое можно сравнить только с обращением в религию». [358]
С весны 1922 года начинается скачкообразный рост числа членов партии, кое-где в партию переходят целыми группами, летом она насчитывает уже около пятидесяти местных организаций, а в начале 1923 года приходится даже временно закрывать мюнхенскую штаб-квартиру из-за массового наплыва; если в конце января 1922 года партия насчитывала около 6000 членов, то в ноябре следующего года их число превышает 55 000. Этот приток объяснялся не только приказом по партии, согласно которому каждому члену вменялось в обязанность ежеквартально вербовать трех новых, а также одного подписчика на «Фелькишер беобахтер», но и растущей уверенностью Гитлера в роли оратора и организатора. Идя навстречу пожеланиям потерявших ориентацию людей, НСДАП старается более тесно сводить своих членов вместе и в их личном времяпровождении. Конечно, и тут она снова применяет испытанные формы практики социалистических партий, но ритуал еженедельных вечеров-бесед, явка на которые становится обязательной, совместных экскурсий, посещений концертов или участия в праздниках солнцестояния, спевках, кулинарных встречах либо совместных физкультурных упражнениях, равно как и обстановка того спокойного уюта, что царит в кафе, где проходят встречи членов партии, и в общежитиях штурмовиков, намного превзошли прототипы и были неподражаемым образом ориентированы на самые широкие нужды тех, кто был лишён политического и человеческого крова. Для многих её ранних членов партия становится тем самым своего рода эрзац-миром сектантского толка, да и Гитлер не раз сравнит её в ту пору с общинами первых христиан. Среди её наиболее популярных мероприятий были «Немецкие рождественские праздники», которые как бы служили живым воплощением её идеи, ибо соединяли сентиментальность, сознание избранности и чувство укрытости от тёмного, враждебного окружающего мира. Главнейшей задачей движения, заявил в те дни Гитлер, является создание «для этих широких, ищущих и блуждающих масс» возможности «по меньшей мере где-то вновь найти место, которое даст покой их сердцам». [359] Не в последнюю очередь по этим причинам Гитлер откажется затем от роста партии любой ценой, и новые местные организации станут создаваться только тогда, если для них будет найден одарённый и лично убеждённый руководитель, способный в малом удовлетворить ту потребность в авторитете, которая в большом столь очевидно работала на холостом ходу. Во всяком случае, уже сейчас, в самом начале, партия ставит своей целью представлять собой нечто большее, нежели организацию ради конкретных политических целей, и за всеми текущими делами никогда не забывает не только прививать своим членам миропонимание на уровне трагической серьёзности, но и создавать для них те маленькие банальные радости жизни, которых им так не хватает в нужде и разобщённости будней. В стремлении партии быть родиной, центром бытия и источником познания уже в то время различимы зачатки её последующих тоталитарных амбиций. В течение только одного года НСДАП становится таким образом, как писал один из наблюдателей, «мощнейшим фактором силы южногерманского национализма» [360] , она всасывает в себя либо увлекает за собой большинство многочисленных союзов «фелькише». И в северогерманских группах тоже наблюдается значительный приток – в первую очередь за счёт бывших приверженцев развалившейся Немецкой социалистической партии. Когда в июне 1922 года группой заговорщиков-националистов был убит министр иностранных дел Вальтер Ратенау, некоторые земли – Пруссия, Баден и Тюрингия – принимают решение о запрете партии, однако в Баварии, ещё не забывшей времён Советов, она остаётся целёхонькой в качестве наиболее радикального антикоммунистического авангарда. В дирекции мюнхенской городской полиции было даже немало прямых сторонников Гитлера, в том числе – и наиболее явно – сам полицай-президент Пенер, а также начальник политического отдела оберамтман Фрик. Они не давали хода жалобам на НСДАП, информировали её руководство о планируемых акциях, равно как и заботились о том, чтобы предпринимавшиеся шаги оказывались безрезультатными. Фрик позднее признается, что подавить партию в тот момент не составило бы большого труда, но «мы держали нашу охраняющую длань над НСДАП и господином Гитлером», в то время как сам Гитлер однажды заметил, что без содействия Фрика он «никогда бы не вылезал из кутузки». [361] Только один-единственный раз над Гитлером нависла серьёзная угроза, когда баварский министр внутренних дел Швейер в течение 1922 года рассматривал вопрос, не выслать ли его как докучливого иностранца назад в Австрию – бесчинства его банд на мюнхенских улицах, драки, угрозы и подстрекательство граждан стали, по мнению совещаний руководителей всех партий, уже просто невыносимыми. Однако против этого выступил, ссылаясь на «принципы демократии и свободы», лидер социал-демократов Эрхард Ауэр. И Гитлер по-прежнему имел возможность обзывать республику «притоном чужеродных мошенников», угрожать правительству, что, когда он возьмёт власть, тому останется только уповать «на милость божью», и публично заявлять, что предавшим страну вождям СДПГ «только одно наказание – петля». Благодаря его подстрекательской деятельности город превратился прямо-таки во враждебный антиреспубликанский анклав, постоянно наполненный слухами о путче, гражданской войне и реставрации монархии. Когда рейхспрезидент Фридрих Эберт приехал летом 1922 года в Мюнхен, он уже на вокзале был встречен шиканьем, свистом и красными купальными трусами [362] , а окружение рейхсканцлера Бирта посоветовало тому прервать запланированную поездку в Мюнхен – но Гинденбурга в то же время приветствовали тут овациями, а захоронение остатков умершего в эмиграции короля Людвига III, последнего монарха из Виттельсбахов, вывело весь город в трауре и ностальгической печали на улицы. Мюнхенские успехи вдохновили Гитлера на его первую акцию более широкого масштаба. В середине октября 1922 года патриотические союзы в Кобурге организовали демонстрацию, на которую они пригласили и Гитлера. Однако их предложение приехать «с небольшим сопровождением» было истолковано им весьма своеобразно – намериваясь полностью привлечь манифестацию на свою сторону, он прибыл в специальном поезде в сопровождении восьмисот сторонников с флагами и оркестром. Просьбу растерявшихся устроителей не выходить на улицы города единой колонной он, по его собственному свидетельству, «сразу же резко отверг» и приказал своему формированию пройти «со всей музыкой». Поскольку же, несмотря на собравшиеся по обе стороны мостовой враждебные толпы, до ожидаемых массовых эксцессов и потасовок дело всё-таки не дошло, Гитлер велел своим отрядам сразу же после их появления в зале, где должен был проходить митинг, покинуть его и двинуться в обратный путь – правда, теперь ради придания ещё большего напряжения театральному действу без громкой музыки, а только под тревожную дробь барабанов. Из вспыхнувших, как и ожидалось, уличных баталий в виде отдельных рукопашных схваток в течение всего дня и части ночи национал-социалисты вышли в конечном счёте однозначно победителями – это был тот первый вызов авторитету государства, под знаком которого будут проходить события всего следующего года. Примечательно, что Кобург затем стал одним из главных оплотов НСДАП, а участники той поездки были отмечены памятной медалью. Когда же заносчивость гитлеровцев вылилась в последующие недели в новые слухи о путче, Швейер пригласил к себе Гитлера и предупредил его о последствиях, которые может иметь его не желающая знать удержу активность, – если дело дойдёт до применения силы, он прикажет полиции стрелять. Однако Гитлер заверил Швейера, что «никогда в жизни не пойдёт на путч», в чём и дал министру своё честное слово. [363] Так или иначе, но теперь он все более обретает уверенность в своей силе; запреты, уговоры и предупреждения, лишь демонстрируют ему, как много он, начав на пустом месте, сумел за это время добиться. В своём самолюбовании он уже отводит себе грандиозную роль, и в этом его самым впечатляющем образом утверждают только что завершившийся успешный поход Муссолини на Рим и захват власти в Анкаре Мустафой Кемаль-пашой. С напряжённым вниманием читает он донесение одного из своих доверенных лиц о том, как чернорубашечники благодаря своему энтузиазму и решительности, а также благожелательной пассивности армии вырывали в ходе своего бурного победного марша у «красных» и завоёвывали на свою сторону город за городом; после он скажет о сильнейшем импульсе, который был дан ему этим «переломным моментом истории». Правда, в вышедшем в 1923 году новом издании «Большой энциклопедии Брокхауза» он поименован ещё как «Гитлер, Георг» и представлен лишь парой рутинных биографических данных, но это отражало запоздалую реальность, которую он давно перерос. Как когда-то ещё подростком, он уже уносился на крыльях своей фантазии и видел, осязаемо и образно, как знамя со свастикой «развивается над берлинским дворцом и крестьянской хижиной», или в перерыве между делами, за идиллической чашкой кофе, внезапно, словно вернувшись из далёкого мира грёз, заводил речь о том, что в грядущей войне «важнейшей задачей будет захват богатых зерном территорий Польши и Украины». [364] Он все в большей мере освобождается от прежних привязанностей и кумиров, в Кобурге он обрёл веру в себя. «Отныне я пойду своим путём один», – заявляет он. Если ещё недавно видел он себя предтечей, и мечтал о том, «что однажды придёт некая железная голова, может быть, в грязных башмаках, но с чистой совестью и мощным кулаком, которая покончит с говорильней этих паркетных шаркунов и одарит нацию делом», то теперь он уже начинает, сперва пока ещё не решительно и эпизодически, считать таковым себя и в конце даже позволяет себе сравнение с Наполеоном [365] . Его командиры на войне отклонили его производство в унтер-офицеры со ссылкой на то, что он не сумеет заставить относиться к себе с уважением, теперь же своей необыкновенной, скоро получившей фатальный характер способностью порождать лояльность он доказывает свой талант руководителя. Ибо именно во имя его сторонники не останавливаются ни перед чем, ради него они готовы идти на жертву, поругание и – уже с самого начала – даже на преступление, так что НСДАП постепенно все более утрачивает характер политической партии и превращается в своего рода связанное клятвой верности сообщество. Он любит, когда близкое окружение называет его «Вольфом» – «волком» (право на это имела и мужеподобная фрау Брукман) – он усматривал тут древнегерманскую форму имени «Адольф», и это отвечает его картине мира-джунглей и внушает представление о силе, агрессивности и одиночестве. Иногда он будет использовать это имя как псевдоним, а впоследствии даст его в качестве фамилии своей сестре, которая будет вести у него хозяйство; и название города, где производятся автомашины «Фольксваген», имеет то же происхождение: «По Вам, мой фюрер, этот город должен быть назван „Вольфсбург“, – так заявил ему Роберт Лей, приступая к закладке и строительству завода. [366] Начиная с этого времени, он приступает к тщательной стилизации своего «я» и приданию ему легендарных черт – уже очень рано его одолевает чувство, что за всей его жизнью и поступками следит сама «богиня История». И вот он фальсифицирует подлинный номер своего партбилета, выдавая № 555 за № 7, дабы не только обеспечить себе ранг в более раннем и узком кругу, но и ауру магического числа. Одновременно он начинает наводить тень и на свою личную жизнь – он принципиально не приглашает к себе никого даже из своего ближайшего окружения и старается, по возможности, держать и их самих на дистанции друг от друга. Одного из своих прежних знакомых, встреченного в эту пору в Мюнхене, он просит «самым настоятельным образом никому, в том числе и его ближайшим товарищам по партии, не давать никаких сведений о его молодости в Вене и Мюнхене»; другой его знакомый из числа «старых борцов», не без умиления вспоминал потом, прежде, мол, бывали времена, когда Гитлер ещё танцевал с его женой. Он отрабатывает позиции, позы, манеру казаться изваянием; поначалу что-то не получается, производит впечатление судорожности. От внимательного глаза и в последующие годы не укроется постоянная смена заученного самообладания и обморочной безудержности в буквальном смысле этого слова, цезарских повадок и дремоты, искусственного и естественного существования. На этой ранней стадии выработки стиля он, правда, кажется ещё не совсем справляется с деталями предназначенного им для своей роли образа, отдельные элементы пока ещё не связаны воедино; один итальянский фашист видит его «Юлием Цезарем в тирольской шляпчонке». [367] Однако как бы то ни было, это было исполнением его юношеской мечты: не угнетаемый «работой ради куска хлеба насущного» и повинуясь только собственным влечениям, он был «хозяином своего времени» и имел, помимо того, в своём распоряжении драматизм, фурор, блеск и аплодисменты, т. е. в каком-то приближении, жил жизнью художника. Он ездил на быстроходных машинах, оказался в центре внимания великосветских домов, среди аристократов, промышленных магнатов, известных личностей, учёных. В моменты неуверенности он подумывал о том, чтобы найти себе своё место буржуа в этих жизненных обстоятельствах; ведь мне немного надо, думал он в таких случаях: «Мне только хотелось, чтобы движение существовало, а я имел заработок как хозяин „Фелькишер беобахтер“. [368] Но это были лишь настроения. Они не отвечали его натуре – раскованной, с вывертами и всегда нацеленной на максимум. Он не знает меры, его энергия ставит его всякий раз перед самыми крайними альтернативами; «все в нём толкало к радикальным и тотальным решениям», – такую оценку ему давал ещё друг его юношеских лет; теперь же другой называет его чуть ли не фанатиком, «склонным к безумству и избалованным до безудержности». [369] Во всяком случае, время мучительной анонимности прошло, – это Гитлер знает уже точно, – и позади лежит удивительный путь. И любой непредвзятый наблюдатель, объективно оценивая молодого Гитлера, не может не признать этого перелома, как и не увидеть бесцветности и дремотной незначительности тех тридцати лет, которые он оставил позади три года назад. И надо то всего ничего, чтобы эта жизнь казалась составленной из двух несовместимых друг с другом кусков. С необычайной смелостью и хладнокровием вышла она из своего несамостоятельного состояния, и оставалось только преодолеть некоторую тактическую неуверенность и приобрести некоторую сноровку. Все же остальное указывало теперь на огромный и безудержный масштаб, и в любом случае Гитлер бывал на высоте в каждой из уготованных ему ситуаций – его взгляд моментально схватывал людей, интересы, силы, идеи и подчинял их его целям – наращиванию власти. Недаром его биографы уделяют так много места поиску какого-то особого события, послужившего причиной этого прорыва, и так упорно занимаются старыми представлениями об инкубационных периодах, сумрачной скованности и даже бесовской силе. И всё же вернее было бы сказать, что и сегодня он остаётся все тем же, вчерашним, но дело в том, что теперь он нашёл отрезок коллективной сопряжённости, который упорядочил все неизменно присутствовавшие элементы в новую, формулу личности и сделал из чудака искусителя-демагога, и из «чокнутого» – «гения». Как он явился катализатором масс, который, не добавляя ничего нового, привёл в движение могучие ускорения и кризисные процессы, так и массы катализировали его, они были его созданием, и он – одновременно – их творением. «Я знаю, – сформулирует он позднее, обращаясь к своей публике, это обстоятельство в чуть ли не библейской фразе, – все, чем вы являетесь, это благодаря мне, а все, чем являюсь я, это только благодаря вам одним». [370] В этом и содержится объяснение той своеобразной застылости, которая почти с самого начала присуща этому явлению. Ведь, действительно, картина мира у Гитлера, как он сам не раз будет повторять, не изменилась с венских дней, ибо её элементы остались теми же, только возбуждающий зов масс зарядил их мощным напряжением. Но сами аффекты, все эти страхи и вожделения, уже не менялись, как не менялся художественный вкус Гитлера; даже его личные пристрастия чуть ли не буквально соотносятся с тем, что зафиксировалось в годы детства и юности: Тристан и мучные блюда, неоклассицизм, юдофобия, Шпицвег или ненасытный аппетит на пирожные с кремом – все это пережило время, и когда он потом как-то скажет, что был в Вене «в духовном отношении недоноском» [371] , то кое в чём он и останется таковым навсегда. Ни одно событие интеллектуальной или художественной жизни, ни одна книга и ни одна идея наступившего столетия так до него и не дойдут и уж тем более никак не скажутся на нём. И тот, кто сравнит рисунки и тщательнейше выписанные акварели двадцатилетнего рисовальщика почтовых открыток с работами солдата первой мировой войны или, ещё двадцать лет спустя, канцлера, то встретится в них со все тем же впечатлением внезапной застылости, никакой личный опыт, никакой процесс развития тут не отразился, и сам он остаётся неподвижным и окаменевшим, каким был когда-то. Он умел приспосабливаться и учиться только в методике и тактике. Начиная с лета 1923 года нация была буквально в осаде кризисов и бед. И казалось, что обстоятельства давали самый перспективный шаг тому, кто презирал их, кто бросал вызов не политике, а судьбе и обещал не улучшить ситуацию, а радикально целиком изменить её. «Я гарантирую вам, – так формулировал Гитлер, – что невозможное всегда удаётся. Самое невероятное – это и есть самое верное».
